Теплые дни лета

[Akitosan]

Название: Теплые дни лета
Автор: Akitosan
Гаммы: Вещь не в себе, sokolovec, seamonkey
Бета: sokolovec
Размер: миди, 4100 слов
Пейринг/Персонажи: Майкрофт Холмс/Джим Мориарти
Категория: сначала джен, потом преслэш
Жанр: сначала драма, потом романс, а также фантастика и AU
Рейтинг: PG, видимо.
Краткое содержание: "Он изменил не только лето, последнее лето моей недожизни, но и всю мою недожизнь своим присутствием".
Примечание/Предупреждения: псевдошкольное AU; фантастический мир, в котором гении являются редким видом людей; много страданий Джима; относительный хэппи-энд; лайт!версии персонажей (Джима определенно, по поводу Майкрофта я не уверена, но некоторые так считают); еще некоторые наблюдают тут ООС и ориджевость.

про саундтрэк

Название дано по песне, которая в общем-то не имеет отношения к сюжету, но по сути своей передает состояние ГГ -
Cкачать Крематорий Теплые дни лета бесплатно на pleer.com
и еще три песни имеют значение и цитируются:

Download The Doors The Soft Parade for free from pleer.com

Download Syd Barrett Dark Globe for free from pleer.com

Download ELO One Summer Dream for free from pleer.com

Ибо я не надеюсь вернуться опять
Томас Стернз Элиот

J.

С парковой скамьи, на которой Джим проводил все лето, открывался вид на изумрудную лужайку, покрытую золотистыми одуванчиками. Лужайка была похожа на невиданной красоты шелковый ковер. У Джима не было такого ковра, но были зеленые с золотым узором шторы: они светились в темноте холодными ночами. Дни Джима в любую погоду проходили здесь, на скамье. Иногда он отвлекался от чтения очередной книги из домашней библиотеки (она насчитывала двести семьдесят четыре тысячи четыреста восемьдесят восемь томов, и половину из этого добра он закончил читать два лета назад), делал паузу на плеере, вытаскивал наушники из ушей, брал костыли и, дойдя до травы, осторожно ложился прямо на одуванчики. Одуванчики ничем не пахли, зато у них был свой вкус — горький, но это была нежная горечь, и она нравилась Джиму.

Одуванчики, музыка и книги — вот и все друзья Джима в этом огромном мире, полном людей. Конечно, был еще кот по имени Питер Сэм, они с Джимом были дружны примерно как родной любимый сын и неродной нелюбимый. Причем неродным и нелюбимым Джим чувствовал себя с колыбели.

Джима никто не учил ни говорить, ни читать. И играть на расстроенном рояле, и понимать, что в мире происходит, — тоже. Знания о мире он получал из книг, музыки и интуитивного чувства, что было с ним всегда, сколько он себя помнил. Из дома его не выпускали, родители уходили и закрывали его снаружи. Он или читал, или писал, или смотрел в окно: оттуда был виден старый, заросший шиповником, сад и веселые золотые одуванчики. Цветы звали его к себе, но для этого пришлось бы выбить стекло. Джим чувствовал себя заколдованным ребенком в башне, и если Рапунцель из сказок могла свесить из окна длинные золотые косы и впустить к себе принца извне, то Джим мог только смотреть на золотые цветы издалека.

Довольно часто его укладывали в постель и пичкали лекарствами, не разрешали вставать и смотреть в окно, но не говорили, почему. В такие недели кто-то из родителей оставался дома, Джим любил такие недели. Недели складывались в месяцы, месяцы в годы. Он никогда не вдыхал свежего воздуха, он не видел других людей, помимо родителей, хотя знал, что они существуют. Родители были скупы на ласку и доброе слово, они вели себя так, словно он был чужим, ребенком эльфов. Джим видел, что они могут иначе: к коту они проявляли нежные чувства, кот вызвал у них улыбку и смех, с котом играли, а не только помогали вставать с постели и подавали лекарства и костыли. Но их заботило его физическое состояние, и Джим это понимал.

***

Джиму было двенадцать лет, и однажды он проснулся слишком рано, до рассвета. И услышал тихий разговор родителей.

— Гений взращивается в страдании, — глухо сказал отец. — Мы все делаем правильно.
— Мы не можем скрывать его от людей вечно. Мы должны отправить его в школу, — сказала мать, и в ее голосе Джим расслышал всхлип.
— Отправить в школу? Ты должно быть шутишь. Я показал его работу по проблемам спектральной классификации астероидов профессору математики, с которым мы играем в гольф. Ту, что Джим написал в десять лет, помнишь? Профессор спросил, кто автор, я назвал ему первое пришедшее на ум имя, а он спросил, где этот автор публикуется, а ведь он выписывает все научные журналы по этой области.
— И что ты ответил?
— Наступило время чая, и вопрос больше не поднимался. А теперь представь, о чем он будет разговаривать со сверстниками, если даже ты, его мать, которая знает, что к чему, долго отходила после того разговора с ним. Зря я оставил журнал на видном месте…

Джим помнил тот разговор с матерью. Она случайно увидела его сказку о воображаемом друге и почему-то расстроилась, а он как раз прочитал статью о синдроме Карлсона в «Психологии сегодня» и хотел об этом поговорить. Она же, казалось, совершенно его не понимала и рассердилась.

— Жаль, что он родился таким, — сказала мать, тяжело вздохнув. — Я думала, если никак его не развивать, не учить читать, он и не научится. Но что ему еще делать в четырех стенах? А они… оставляют в живых только здоровых. Если кто-то узнает, что у нас…
— Он пережил порог двенадцати лет, мы не можем продолжать делать вид, что его нет. Пусть хотя бы гуляет в парке. Там почти нет людей, никто его не побеспокоит. Они узнают друг друга по каким-то неведомым чертам, шанс, что в этом районе появится один из ему подобных, ничтожен.

«Ничтожен, но не невозможен», — подумал Джим.

— Он может умереть в любой момент, я боюсь не пережить этот момент, если буду рядом. Я устала просыпаться и прислушиваться — дышит он или нет...

Единственное, что изменилось в жизни Джима, — ему позволили проводить часть времени сначала в саду среди зарослей шиповника, потом — в парке. В парке он изредка мог наблюдать людей, но все они проходили мимо, словно тени. Он даже не был уверен, настоящие они или нет.

К четырнадцати годам Джим достаточно окреп, чтобы самостоятельно ходить с помощью костылей не только от скамейки до лужайки, но и от дома до скамейки, поэтому ему разрешали сидеть в парке целых полдня.

Когда Джиму исполнилось пятнадцать, отец молча положил перед ним две странные книги.

— Это о тебе и про тебя, — пояснил он. — Ты редкий вид человека, гений. Ты добрый гений, поэтому ты болен. Если бы ты был злым гением, ты был бы здоров. Такие, как ты, умирают до двенадцати лет, но если уж ты выжил… Будут вопросы — задавай.

***

— Почему я не учусь в школе? — спросил Джим у кота Питера Сэма, закончив читать «Гении: мифы и реальность». — Все учатся в школе: и люди, и гении.

— Не мучай кота гениальными вопросами, — закричала из кухни мать. — Отец скоро придет и ответит.

Мать не знала, что вчера Джим обсуждал с котом проблемы скрытой массы Вселенной, так что точно знал, что кот ему не ответит, но и не отмахнется. Кот устроился у Джима на коленях и замурлыкал, а Джим открыл вторую книгу о гениях: «Единственное в мире пособие о том, как распознать гения». О «добрых гениях» информации было еще меньше, чем о «злых». Все «добрые гении», согласно опубликованной статистике, смертельно больны и не доживают до двенадцати лет. Если Джим дожил до шестнадцати, стало быть, он не мог быть гением. Или он был злым, но больным гением? Однако все известные науке злые гении (их имена в целях конспирации не раскрывались в пособии) были здоровы физически, любой физический недостаток ставил их вне общества даже себе подобных. «Злые гении» служили на благо страны. Джим понимал, что зло из сказок имело мало общего с термином «злой гений», скорее всего, имелось в виду, что гений находился над этическими понятиями, чтобы исполнять долг перед страной без оглядок на все человеческое. А термин «добрый» служил просто для обозначения противоположного. Был еще один термин — «ментор», специально приставленный к юному гению человек, чаще всего такой же гений. В идеале он учит раскрытию особых способностей, а на практике, вероятно, занимается тем же, что и учителя в публичных школах — прививает нужные черты характера. Джим захлопнул книгу, раздраженный недостатком точной информации. Он привык полагаться на книги, потому что в книгах было все, но даже специальные книги не дали ему ясного представления о гениях. Гениев, похоже, было так мало, что редко кто видел их вживую.

***

Джим лежал, уткнувшись носом в траву, и слушал, как солнечные цветы говорят друг с другом. Каждый цветок — целый мир, каждый человек — целый мир, цветы общаются, потому что не могут пройти мимо, они вынуждены расти рядом и создавать коммуникацию с помощью ветра и солнца, а люди имеют возможность обходиться и без себе подобных, но немногие могут.

— Ты упал? Тебе помочь?

Джим слушал музыку золотистых цветов и создавал концепцию цветочной социальной группы, когда в его мир вторгся человеческий голос. Джим настолько оживился, что мигом перевернулся на спину и увидел над собой ослепительно синее небо и его. Так вот он какой, первый живой человек, который не прошел мимо: обыкновенный — долговязый, бледный и веснушчатый, ничего заслуживающего внимания. Кроме того, что он протянул руку.

I.

У озера росла верба, бледно-зеленая листва обсыпала ее, как бледно-рыжие веснушки обсыпали руки Майка. Мы сидели в тени вербы, потому что Майк любил тень, а мне солнце было видно и из тени.

— Солнце вредит твоему здоровью, — сказал Майк, срывая одуванчик и рассеянно обрывая лепестки. — Тебе нужно больше бывать в тени. На воздухе, но в тени. Ты же гений, а не человек.

Майк тоже был гением, а не человеком, он всегда появлялся из ниоткуда и уходил в никуда. Иногда я думал, что он похож на Карлсона, как если бы он существовал на самом деле: жил на крыше респектабельного особняка или старинного замка, а пропеллер у него был так гениально сделан, что его не видно. Но у него в доме не бардак, а полный порядок, и все по полочкам, а в Хэллоуин он не наряжается привидением, он окунается в специально изобретенный раствор и становится невидимым. И конечно, он обязательно любит земляничное варенье так, как я люблю варенье из одуванчиков.

— Если одуванчики твои друзья, почему ты ешь варенье из них?

У самого Майка, как он считает, нет друзей. У него есть мать, отец, брат, он их толком не знает, потому что видит только на каникулах дважды в году; новый шелковый школьный галстук-бабочка белого цвета и ружье, из которого он стреляет по лисам и овсянкам. А с прошлой недели у него есть я.

— Потому что оно полезно для моего здоровья. Покажешь мне свои рисунки? — без перехода спросил я. — Мне почему-то кажется, что ты рисуешь в самом углу каждое убитое тобой животное. Лису или овсянку.

— Я не рисую. Ex ungue leonem pingere.* И не убиваю. Ружье должно быть, вот оно и есть. Или ты думаешь, я не способен занять себя чем-то более интеллектуальным, нежели стрелять по загнанному псами зверьку?

Майк выглядел здоровым, а стало быть, по моим представлениям просто обязан вершить злые дела. Но интеллект для него прежде всего. Если бы убийство развивало интеллект, он бы стал убийцей.

Иногда я думал, что он как Питер Пэн, и когда-нибудь он унесет меня в Нетландию. Я не хотел взрослеть и не хотел быть гением. Но я хотел остаться с ним. Он изменил не только лето, последнее лето моей недожизни, но и всю мою недожизнь своим присутствием.

Бинты размотались и хлопали меня по рукам. Майк бесцеремонно сдирал бинты, по его мнению, моим ранам не хватало холодного воздуха. И только когда кровь начинала капать на траву и добавлять ненужные цвета, он милостиво перевязывал мне руки сам. Чистыми бинтами — он всегда таскал с собой бинты для меня.

— Почему у тебя руки всегда в крови? Нарушение свертываемости крови? Гемофилия? — спрашивал Майк. Его раздражало столь неинтеллектуальное занятие как перевязка, а от вида крови его мутило, хотя он и не подавал вида.

— У меня кот, у нас с ним великая любовь. Но ты прав, свертываемость крови не на самом высоком уровне. Нужна генотерапия. Родители боялись делать мне переливание, чтобы никто не узнал, ну ты понимаешь…

— Не узнал, что ты добрый гений, понимаю, — сухо откликнулся Майк. — Если хочешь, я могу стать твоим донором плазмы. У всех наших есть совместимость.

Я-то хотел, но все зависело не от меня.

— И поэтому они не выпускали тебя из дома и заставляли валяться в кровати полжизни? Боялись, что ты упадешь, повредишь себе что-нибудь, а кровь не остановится?

Дело было не в этом, но я сказал: «Да».

— Но при этом коту можно тебя драть. Непоследовательные у тебя родители.

— Какие есть.

Как любой постоянно больной, я не осознавал ни букета болезней, которым был подвержен, ни того, что это мешало мне жить.

Иногда я думал, что Майка на самом деле нет. Но кто-то же тогда подал мне руку, а потом приходил в парк для того, чтобы учить меня жизни. После долгих дней тишины я находил в этом особую прелесть.

— Если тебя все устраивает, если ты хочешь провести всю жизнь в постели, что с этим могу сделать я? — Штаны Майка были усыпаны лепестками убитых им одуванчиков. — Ты сам должен захотеть перемен.

Я никогда не думал о переменах. Я читал книги, говорил с одуванчиками и играл Баха на старом расстроенном рояле, вот и все мои дела. В свободное время от приема лекарств и процедур.

— И что же мне делать? — мой голос прозвучал так же надтреснуто, как черные клавиши. Они всегда западали, на них следовало нажимать сильнее.

— Попросить, — легко отозвался Майк.

— Кого?

— Господа Бога. Ты добрый католик, Джим? Ты можешь попросить Его даровать тебе здоровье.

— Ты учишься в школе при семинарии?

— Я закончил Итон в этом году и поступил в Тринити-колледж, Кембридж. Молитва в Итоне — обязательная программа наряду со спортом. Спорт закаляет тело, молитва — душу, просить тоже нужно учиться.

— «Но, молясь Господу Богу, его нельзя просить ни о чем!»,** — закричали мы с Джимом Моррисоном.

Майк от удивления выронил мертвый одуванчик и замолчал. Он не знал эту песню и должно быть, подумал, что я просто заорал на ровном месте.

Я слишком много читал книг и слишком много слушал музыки, я научился говорить и чувствовать по книгам и песням, изоляция от внешнего мира сыграла в этом свою роль. Я был согласен со стариной Джимом, нельзя просить по время молитвы. Молитва нужна для того, чтобы было кому высказать все, что нельзя высказать и не получить ответа. Ни ответа, ни объяснений, почему, за что и когда придет настоящий день. Молитва уходит в пустоту вместе с болью сердца. Но насчет последнего пункта я не был уверен.

— Сколько у тебя книг? Я имею в виду непрочитанных, — спросил Майк насмешливо, как будто бы он мог сравниться в этом со мной.

— Сто тридцать одна тысяча двести двадцать одна.

— Хорошо. Хватит еще на несколько лет. А потом? Что ты будешь делать потом? Так и будешь гулять от лужайки до скамейки на костылях?

Майк не сказал мне «сделай вот так», он пытался подтолкнуть меня к решению, до которого я еще не созрел. Но я созрел до кое-чего другого, того, чего я не сумел бы понять из книг и музыки, и того, что едва улавливал, как отсутствующий запах одуванчика.

— Научи меня жить среди людей.

M.

Так я стал ментором Джима.

Вообще говоря, это было не по правилам. Я был всего на пару лет его старше, он же был незарегистрированным гением, к тому же больным и генетически несовершенным, таких обычно утилизируют, если они не умирают до двенадцати лет сами. Однако я решил, что nulla regula sine exceptione.*** И он стал исключением по моему желанию.

Я узнал его, как только увидел. Я никогда не видел подобных мне, только знал о том, что их очень мало в мире. Как хорошо, что я решил провести лето отдельно от семьи, сославшись на работу для правительства (я консультировал правительство с пятнадцати лет), в районе, далеком от мест скопления людей. И как же хорошо, что я оказался в этой дурацком парке и встретил его.

Чем лучше я его узнавал, тем больше жалел о том, что мы встретились случайно и только теперь. Не могу сказать, что я испытывал какие-то страдания в школе из-за того, что рядом со мной не было никого подобного ему или хотя бы в какой-то самой малой степени равного мне по строению ума, но… даже мне иногда хотелось равноценного общения.

Ментор необходим прежде всего для того, чтобы привить юному гению нужные ветки. Не должно быть свободных гениев, одинокого дерева на открытом пространстве, потому что их слишком мало. В правильное воспитание гениев вкладывают огромные деньги, такими ресурсами нельзя разбрасываться. Утилизация единиц выживших «добрых» происходит из-за того, что они не поддаются перевоспитанию, они хотят осчастливить человечество, тогда как человечеству необходимо, чтобы гении служили ему так, как человечество сочтет нужным.

И я прививал Джиму нужные ветки. Я объяснял, что одиночество гения — вздор. Я говорил о том, что зло жаждет любви, чтобы заполнить пустоту. Добро отдает любовь и создает в себе пустоту искусственно. Многие понимают бесперспективность любви как таковой, а при умелом использовании она превращается в оружие. Самые страшные путы — путы привязанности, и я терпеливо, день за днем, создавал нашу связь.

Но я не знал, чем это позже обернется для меня самого.

***

Мы играли в «правду или ложь».

— Когда я впервые вышел на воздух, на меня напала собака — правда или ложь?

— Ложь, — сказал я. — Собака на тебя не напала. И кот тебя не дерет, ты постоянно ранишь руки о кусты шиповника. Должно быть, они растут в твоем саду. Тебе нравится, когда я тебя перевязываю?

Он только рассмеялся, но ничего не стал объяснять. То, что у него есть особая связь с природными явлениями, я понял при первой нашей встрече. И то, что он может вылечить себя без переливания крови — тоже. У него просто не было стимула.

— Я люблю смотреть на рыбок в озере — правда или ложь?

Джим помедлил с ответом, но угадал:

— Правда. Тебе кажется, что они похожи на людей, а ты — на волшебную рыбку из сказки.

***

— А обычные люди тоже используют чувства по отношению друг к другу? — спросил однажды Джим. — Как это происходит? Они ходят в кино и сидят там вместе — и все? Этого достаточно, чтобы потом манипулировать друг другом?

— Ходят на свидания, да. Встречаются, влюбляются, обнимаются, целуются, и многое другое, о чем ты, несомненно, прочитал в книгах. В кино тоже ходят, дарят цветы и конфеты. Ты напрасно смеешься, ты наверняка тоже хочешь чего-то такого. Не надо бояться, гениям ничто человеческое не чуждо. Они тоже из плоти и крови.

Джим посмотрел на меня долгим взглядом, а потом уставился на озеро и уток. Бинты на его руках были красными — снова пошла кровь. Снова ходил по зарослям шиповника и держался за кусты. Я достал новые бинты и сел рядом, чтобы сделать перевязку.

— Я не хочу быть гением, — задумчиво произнес Джим. — Все гении служат стране, а я не хочу. Ты говорил, что такие, как я, одиночки, обречены. Никому мы не нужны, и если мы не умираем сами, нас убивают.

— Тебя не убьют. Я взял на себя ответственность за твое воспитание, направил запрос куда следует и получил удовлетворительный ответ. Есть разные способы быть полезным стране.

— Сказал будущий выпускник «фабрики джентльменов».

— Да, у меня выбора нет, а у тебя есть. Ты можешь…ммм… изучить коммуникацию одуванчиков разных стран и создать первую в мире шпионскую сеть одуванчиков.

— Звучит разумно, они растут везде.

— Человек как растение: тянется к теплу, но часто вместо тепла получает холод. Логично, что в отсутствие солнечного света нужно приспосабливаться жить в тени.

— Или находит того, кто даст ему свет человеческого тепла.

Мне нужно было сделать Джима более жизнеспособным, поэтому когда на следующий день он спросил, возможно ли между нами свидание, я согласился. На одном условии. Если он пройдет какое-то расстояние без костылей. Он сначала только фыркнул, он полагал, что ему всегда нужно за что-то держаться. Но потом согласился, встал, сделал три неловких шага, пытаясь с помощью рук сохранить равновесие, и упал.

— Встань и иди, — крикнул ему я.

Он поднялся кое-как, но не сердился, даже улыбался.

— Это тебя в твоей блестящей школе учили издеваться над слабыми?

— Нет, меня там учили подчиняться и подчинять. Каково стоять на собственных ногах, Джим?

— Непривычно.

День за днем я увеличивал расстояние, скоро он уже мог проходить целых десять метров. Двадцать метров. Ходил он неловко и часто падал, поднимался и снова падал, и вот наконец настала последняя неделя августа, когда он заслужил свидание со мной. Тогда я впервые его поцеловал. Поцеловал и осторожно уложил на траву под вербой, его любимые одуванчики давно отцвели и осыпались. В парке никого не было, был вечер, его родители после того, как он начал ходить сам, больше не приходили за ним в парк.

— Мы пропускаем всю интеллектуальную часть программы свидания: цветы, конфеты и кино? — спросил тихо Джим, он лежал, не шевелясь, мне даже показалось, что это не я ловил его все это время, а он меня.

— Именно так. Если хочешь сказать «нет», так и скажи. Всему тебя нужно учить.

— Пожалуй, я скажу «да». Но не здесь же?

Я предпочел бы завершить наше первое свидание там, где мы познакомились, и там, где провели это лето, первое счастливое лето в нашей жизни, но он был прав, и я отвез его к себе, в дом, который я снимал за городом.

Джим никогда не был ни у кого в гостях, так что едва я открыл дверь, как он ушел бродить по дому. Я накрыл для нас столик в гостиной и терпеливо ждал, пока он снова обратит внимание на меня. Ждать пришлось недолго, все-таки ко мне он испытывал более живой интерес, чем к обстановке, но у меня сложилось впечатление, что он заметил, как я уязвлен. Однако он сделал вид, что ничего не произошло, сел рядом со мной и довольным голосом поведал, что он так и знал, что у меня полный порядок и что я люблю земляничное варенье и коллекционное вино.

— Извини, — ответил я, — что не одуванчиковое. Я бы предложил тебе выпить, но…

— Спасибо, я уже пьян, — отозвался он и потянул меня за собой на диван. — Если дать тебе волю, Майк, милый Майк, ты проболтаешь до утра, но так и не дойдешь до сути. А суть в том, что ты задолжал мне конец свидания.

— Суть в том, что ты любишь сорняки, Джим, — парировал я, расстегивая на нем рубашку.

— Я люблю полезные сорняки, вроде тебя, — засмеялся он, и я разделил с ним смех.

Мы пришли к обоюдному согласию, что на первый раз придется обойтись малым, так что конец свидания завершился достаточно быстро. Джим, конечно, достиг возраста согласия, но слишком много чувственных ощущений сразу после стольких лет изоляции могли бы закончиться для него катастрофой. Я отвез его домой, но он не разрешил мне познакомиться с его семьей. В его саду действительно цвел шиповник.

***

Утром позвонила мать. Она спросила, хорошо ли я провел лето, я ответил, что лучшего лета на моей памяти не было.

— Мне жаль тебя огорчать, — сказала она, — но милый Майки, твой старый ментор скончался сегодня днем. Сердечный приступ.

Она дала мне паузу, хотя я в ней не нуждался. Все мы смертны, какого бы редкого вида не были.

— Ждем тебя на похороны, да и мы соскучились, хотим тебя видеть, а у Шерлока щенок, он хочет…погоди, дорогой, я договорю с твоим братом…

— Я приеду, — сказал я и повесил трубку.

Отказать матери я не мог. Последнюю неделю лета придется провести с семьей.

Я сказал об этом Джиму на нашем месте в парке. Он не подал виду, что расстроился, просто взял в руку камень и кинул мне, я поймал.

— Ты приедешь следующим летом?

— Нет.

— Ну что же, — задумчиво протянул Джим, — пока у меня есть еще мои книги, я не пропаду. Значит, сегодня наш последний летний сон.

Он не спрашивал, он утверждал.

— Все в твоих руках. Вернее, в твоих ногах и голове. Сдай экстерном выпускные экзамены в школе, подготовься к вступительным испытаниям в Кембридж. За два года можно научиться не только ходить, но и бегать. Достаточный стимул?

Я кинул камень обратно. Он поймал его и с силой бросил в меня, я увернулся.

— Это умно, чертовски умно, — впервые я услышал злые нотки в его голосе. — А если я провалюсь, и не попаду в твой Кембридж? Или не встану на ноги, что тогда?

Я засмеялся. Как он может завалить экзамены? — уму непостижимо. Человек может провалиться, гений — никогда. Если только сам не захочет.

— Ты хочешь сказать, что даже писать мне не будешь? — умоляюще заговорил он, глядя на меня блестящими — от слез? — глазами.

— Нет, — я еле сдерживался, чтобы не рассмеяться.

— Ну ты и мудак, — беззлобно буркнул Джим и отвернулся.

— Если я буду приезжать и держать тебя за руку все лето, ты так и останешься жить на этой чертовой скамейке. Ты должен приехать сам, если хочешь увидеть меня снова, — менторским тоном пояснил я. — И я очень надеюсь, что ты это сделаешь, в конце концов, я за тебя поручился.

— Справедливо, — не оборачиваясь, ответил он, как мне показалось сначала, сдерживая слезы. — А зачем ты записал мой адрес?

— Если через два года ты не приедешь, я пришлю тебе инвалидную коляску.

— Ублюдок без сердца.

Он обернулся и я увидел, что он смеется, и я засмеялся вместе с ним.

— Я буду скучать по тебе — правда или ложь? — одновременно произнесли мы оба, наступило неловкое молчание. Мы играли в эту игру все лето, и пришел тот момент, когда никто из нас не хотел знать правильный ответ.

P.S.: d.m.

— Мягкий, он был таким мягким в детстве, это было знаком для нас. Если бы можно было повернуть время вспять, я бы…

— Тише, он спускается.

Джим твердо стоял на ногах в свои неполные восемнадцать. От былой мягкости не осталось и следа ни в манерах, ни во взгляде. Он часто хмурился, и вокруг его глаз уже образовалась сеть морщинок. Он не обернулся на родителей, когда заговорил.

— Последнее слово… Я знаю, что вы ждали моей смерти все эти годы. Я не могу вас винить, вам действительно было бы больнее, если бы вы позволили выражать естественные чувства по отношению ко мне, живому мертвецу, а я бы вдруг умер, — он усмехнулся. — Представляю, как бы вы страдали. Вы боялись боли, когда я не боялся. Благодарю за ваши трогательные попытки заботиться обо мне. Я выжил, я вырос, и я ухожу. Больше боли не будет. Сомневаюсь, что буду вам писать, но кто знает. Кое-кто может заставить меня передумать.

Он взглянул на сидящего у его ног Питера Сэма, присел на корточки и погладил его между ушей.

— Слово «прощай» можно сказать только тому, кто был рядом. Прощай.

Мать хотела проводить Джима хотя бы взглядом, но не осмелилась. Если раньше она была не в состоянии смотреть сыну в глаза, то откуда теперь у нее возьмутся силы, чтобы смотреть ему в спину? Она продолжала неподвижно сидеть в кресле у камина, муж поднес ей бокал с прошлогодним янтарным вином из летних цветов, и горькая нежность вина на мгновение притупила горечь расставания.

За дверью родительского дома Джима ждал черный автомобиль, Кембридж и Майк, милый Майк.

Целый мир и сеть из одуванчиков.

________
Примечания:
*«Ех ungue leonem (pingere)» — по когтю изображать льва, т. е. по одному какому-либо признаку определять человека в целом.
** Цитата из песни The Doors "The Soft Parade", оригинал: «You cannot petition the Lord with prayer!»
***Нет правил без исключения - лат.

@темы: Творчество: фанфикшн, Размер: миди, Персонаж: Джим Мориарти, Персонаж: Майкрофт Холмс, Рейтинг: pg-13, Категории: драма, Пейринги: Морква - Главный Пейринг Фэндома, Категории: слэш, Персонаж: ОМП, Категории: POV, Категории: романс, Категории: АУ, Категории: джен, Персонаж: ОЖП